* * *

Я, слава богу, в своей практике никогда не прибегал к розге. Но, признаюсь, став отцом довольно-таки капризного своего первого сына, Коки, я пришел в тупик, что мне предпринять с ним.

Представьте себе сперва грудного, затем двух– и трехлетнего тяжелого мальчика с большой головой, брюнета, с черными глазками, которыми он в упор исподлобья внимательно смотрит на вас. Это напряженный, раздраженный, даже, может быть, злой или упрямо-капризный взгляд. Это вызов, взгляд, как бы говорящий: «А вот ничего же ты со мной не поделаешь!»

И действительно, поделать с ребенком ничего нельзя было: если он начинал капризничать, то вы могли терпеть, могли раздражаться, упрекать няньку, свою жену за то, что они распустили ребенка так, что хоть беги из дому; могли действительно убегать и, проносясь мимо окон детской, уже с улицы видеть все тот же упрямый, но с каким-то напряженным интересом провожающий вас взгляд, – лицо все с тем же открытым ртом, из которого в это мгновение несется все тот же надрывающий душу вой. И хотя вы теперь его, этого воя, уже не слышите, но вся фигура ребенка говорит об этом всем вашим издерганным нервам.

Конечно, прогулка вас успокоит. К вам подведут вашего утихшего наконец сына с тем, чтобы вы оказали ему какую-нибудь ласку. И, гладя – может быть, сперва и насилуя себя – его по головке, вы думаете, смотря в это желто-зеленое напряженное лицо и черные глаза: «Может быть, и действительно нервы».

А если мальчик в духе, и глаза его искрятся тихо, удовлетворенно, и если тогда он вдруг подойдет к вам и, доверчиво приложив головку к вашему рукаву, спросит, довольный и ласковый: «А так можешь?» – и покажет вам какой-нибудь несложный жест своей маленькой ручкой, – вам и совсем жаль его станет, и вы почувствуете, что и он вас и вы его очень и очень любите.

Но опять и опять эти вопли!.. Все та же однообразная, бесконечная нота!..

– Милый Кока, скажи, у тебя болит что-нибудь?

– Ты чего-нибудь хочешь?

– Вот ты плачешь, а папе жалко тебя, и так жалко, что папа заболеет, умрет, если ты не перестанешь…

– Ты, значит, совсем не любишь папу?

Вой сразу поднимается на несколько нот выше.

– Ну, так перестань…

В ответ успокоенная прежняя ровная нота.

Няня держит ребенка, растерянно гладит складки его рубашки, смотрит вниз; жена сама не своя зайдет то с одной стороны, то с другой.

– Дайте мне ребенка!

– Да, барин…

– Глупая женщина! Я отец этого ребенка, люблю его больше, чем вы, и знаю, что делаю.

Слова эти для жены. И, раз так поставлен вопрос, речь уже не о капризе Коки, а кабинетный, своего рода вопрос о доверии.

Я с ребенком один в столовой. Весь ее, жены, протест в том, что она не идет за мной: как бы слагает ответственность на одного меня. О, я не боюсь ответственности!

Посвящается О. А. Боратынской

Я, слава богу, в своей практике никогда не прибегал к розге. Но, признаюсь, став отцом довольно-таки капризного своего первого сына, Коки, я пришел в тупик, что мне предпринять с ним.

Представьте себе сперва грудного, затем двух- и трехлетнего тяжелого мальчика с большой головой, брюнета, с черными глазками, которыми он в упор исподлобья внимательно смотрит на вас. Это напряженный, раздраженный, даже, может быть, злой или упрямо-капризный взгляд. Это вызов, взгляд, как бы говорящий: «А вот ничего же ты со мной не поделаешь!»

И действительно, поделать с ребенком ничего нельзя было: если он начинал капризничать, то вы могли терпеть, могли раздражаться, упрекать няньку, свою жену за то, что они распустили ребенка так, что хоть беги из дому; могли действительно убегать и, проносясь мимо окон детской, уже с улицы видеть все тот же упрямый, но с каким-то напряженным интересом провожающий вас взгляд, – лицо все с тем же открытым ртом, из которого в это мгновение несется все тот же надрывающий душу вой. И хотя вы теперь его, этого воя, уже не слышите, но вся фигура ребенка говорит об этом всем вашим издерганным нервам.

Конечно, прогулка вас успокоит. К вам подведут вашего утихшего наконец сына с тем, чтобы вы оказали ему какую-нибудь ласку. И, гладя – может быть, сперва и насилуя себя – его по головке, вы думаете, смотря в это желто-зеленое напряженное лицо и черные глаза: «Может быть, и действительно нервы».

А если мальчик в духе, и глаза его искрятся тихо, удовлетворенно, и если тогда он вдруг подойдет к вам и, доверчиво приложив головку к вашему рукаву, спросит, довольный и ласковый: «А так можешь?» – и покажет вам какой-нибудь несложный жест своей маленькой ручкой, – вам и совсем жаль его станет, и вы почувствуете, что и он вас и вы его очень и очень любите.

Но опять и опять эти вопли!.. Все та же однообразная, бесконечная нота!..

– Милый Кока, скажи, у тебя болит что-нибудь?

– Ты чего-нибудь хочешь?

– Вот ты плачешь, а папе жалко тебя, и так жалко, что папа заболеет, умрет, если ты не перестанешь…

– Ты, значит, совсем не любишь папу?

Вой сразу поднимается на несколько нот выше.

– Ну, так перестань…

В ответ успокоенная прежняя ровная нота.

Няня держит ребенка, растерянно гладит складки его рубашки, смотрит вниз; жена сама не своя зайдет то с одной стороны, то с другой.

– Дайте мне ребенка!

– Да, барин…

– Глупая женщина! Я отец этого ребенка, люблю его больше, чем вы, и знаю, что делаю.

Слова эти для жены. И, раз так поставлен вопрос, речь уже не о капризе Коки, а кабинетный, своего рода вопрос о доверии.

Я с ребенком один в столовой. Весь ее, жены, протест в том, что она не идет за мной: как бы слагает ответственность на одного меня. О, я не боюсь ответственности!

Читает А. Феклистов

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Исповедь отца

Посвящается О. А. Боратынской.

Я, слава Богу, в своей практике никогда не прибегал к розге. Но, признаюсь, став отцом довольно-таки капризного своего первого сына, Коки, я пришёл в тупик, что мне предпринять с ним.
Представьте себе сперва грудного, затем двух и трёхлетнего тяжёлого мальчика с большой головой, брюнета, с чёрными глазками, которыми он в упор исподлобья внимательно смотрит на вас. Это напряжённый, раздражённый, даже, может быть, злой или упрямо-капризный взгляд. Это вызов, взгляд, как бы говорящий: "А вот ничего же ты со мной не поделаешь!" .......

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский (1852-1906» прожил не очень долгую» но яркую, насыщенную событиями и делами жизнь.
«Счастливая страна Россия! Сколько интересной работы в ней, сколько волшебных возможностей, сложнейших задач!
Никогда никому не завидовал, но завидую людям, будущего,тем, кто будет жить лет через тридцать, сорок после нас»,- говорил он. О Михайловском (став писателем, он взял псевдоним «Гарин») можно смело сказать, что он был удивительно разносторонне талантлив. Гарин-Михайловский - это и писатель, и инженер-путеец, и неутомимый страстный путешественник. Счастливы были те, кто знал, кто встречался с ним, человеком «необычайно широкой души, красивого, свободного таланта, редкого изящества» (А. Куприн). В жизни Михайловского не было периодов застоя, бездеятельности, молчания. Неукротимо билась мысль, возникали грандиозные планы, проекты, казавшиеся сказочными из-за смелой буйной фантазии их автора. Он строил железные дороги, туннели, мосты, доказывал необходимость лесонасаждения, предупреждал об опасности обмелении Волги. Вынужденный временно уйти со службы, он с головой погрузился в работу у себя в имении. Развернул бурную деятельность по улучшению быта крестьян. Увлеченно занялся сельским хозяйством, изучая, экспериментируя. А затем вновь разъезды, изыскания, участие в русско-японской войне, кругосветное путешествие... И всегда борьба, борьба «за всеобщее вечное счастье».
Закономерен был приход Гарина-Михайловского в литературу. Богатство жизненных впечатлении, стремление обличать косность и несправедливость, негодование при виде нищеты, забитости, бесправия народа заставили его взяться за перо. И вот в 1892 году, когда ему было сорок лет, он написал первый очерк, первую повесть. В последующие четырнадцать лет он написал несколько десятков очерков и рассказов, повестей, пьес, сказок. Одним из животрепещущих, острых вопросов того времени, был вопрос о молодом поколении. Тревога, беспокойство за молодежь, попытка разобраться в причинах ее нравственной неустойчивости, умственной ограниченности, неспособности к делу - тема цикла автобиографических повестей Гарина «Детство Тёмы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры».
Гарин любил детей. И когда писателя хвалили за его детские рассказы, он отвечал; «О них трудно писать плохо». Гарин не мог примириться с тем, что дети так часто лишены самого лучшего детства, он не мог равнодушно смотреть на печальных, озабоченных детей. Дети должны быть счастливы. Для него самого они всегда были источником радости. Гарин писал о детях и для детей. Он любил не только писать, но и рассказывать сказки, «он говорил их тихим голосом, медленно, с оттенком недоумения, как рассказывают обыкновенно сказки детям». И мне не забыть никогда этих очаровательных минут, когда я присутствовал при том, как рождается мысль и как облекается она в нежные, изящные формы»,- вспоминал А. И. Куприн.

Трудно сказать, чему Гарин отдавал предпочтение литературе или профессии инженера. Скорее всего ему было необходимо и то, и другое. Не случайно в последние годы жизни он часто повторял, что ему хотелось бы успеть два дела: построить железную дорогу Симферополь - Ялта (удивительно красивый, фантастический проект) и написать повесть «Инженеры». Первое так и осталось мечтой. На удалось закончить и книгу.
27 ноября 1906 года Гарин -Михайловский читал свою пьесу «Подростки» в редакции большевистского Журнала «Вестник жизни». А этажом ниже, в другой редакции ждали, когда он освободится и спустится вниз, но он так и не спустился…
Невозможно, невероятно было представить себе Гарина в покое. Потому что вся его жизнь движение. Нет Гарина-Михайловского, но мчатся поезда по дорогам Урала и Сибири, Молдавии и Кавказа, по дорогам, спроектированным, построенным им. А когда подъезжаешь к Новосибирску и поезд вдруг повисает над широкой стремительной Обью, и за окном мелькают ажурные пролеты моста, нельзя не похвалить его создателя, инженера и писателя, Николая Георгиевича Гарина-Михайловского.