Объяснение пастернак анализ. "Объяснение" Пастернак. Анализ стихотворения Бориса Пастернака «Сон»

Объяснение

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

Вечер смерти наспех пригвоздил.

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

Так же распинают чердаки.

Вот одна походкою усталой

Медленно выходит за порог

И, поднявшись из полуподвала,

Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять все безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

Оставляет нас наедине.

Не плачь, не морщь опухших губ,

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

Весенней лихорадки.

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током,

Друг к другу вновь того гляди,

Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,

Забудешь неустройства.

Быть женщиной – великий шаг,

Сводить с ума – геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

Весь век благоговею.

Но как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

1947

На сборном поэтическом вечере в Политехническом музее, состоявшемся 7 февраля 1948 года под названием «Поэты за мир, за демократию», в числе 20 других читал свои стихи Пастернак. В списке приглашенных им на вечер была Ольга Ивинская. Пастернак встречал ее у входа. Она опаздывала, и он появился в зале в тот момент, когда Алексей Сурков говорил вступительное слово, внезапно прервавшееся оглушительными аплодисментами. Сурков не сразу понял, что аплодируют не ему, а Пастернаку, старавшемуся незаметно проскользнуть на свое место в президиуме. Надо было видеть страшную гримасу, которой исказилось его лицо.

«…Всем вежливо хлопали, но когда наступила очередь Пастернака, зал опять, как при его появлении разразился дружными долгими аплодисментами… Меня поразило его чтение. Он читал стихи как бы в очень камерной манере, совсем без декламации, вслушиваясь в них, подчеркивая интонацией смысловую сторону, но не отпуская и стихотворного размера, и ритмических каденций строфы, ускоряя и замедляя течение строки… Его скорее низкий голос шел из глубины и, казалось, захватывал его самого целиком этими произносимыми строками, и все окрашивалось неповторимой интонацией взволнованного, живого и подлинного чувства, где-то почти на грани всхлипывания и захлеба…

Зал музея замирал и потом срывался в аплодисменты. Когда он запнулся, ему тут же подсказали строку. Казалось, все понимали, что присутствуют при чуде. Когда он кончил, его аплодисментами и криками заставили читать еще – «на бис». Он прочитал два новых стихотворения, которые многие уже знали: «Свеча» и «Рассвет».

Сейчас кажется удивительным, как в то время можно было публично, в Большом зале Политехнического музея читать такие откровенно христианские стихи. Но, по-моему, дело в том, что тогда одичание было настолько глубоким, что огромное большинство, и в том числе, конечно, и официальные лица, просто не понимало, кто тот Ты, к кому обращается поэт».

Михаил Поливанов.

Из воспоминаний «Тайная свобода»

«– Я дал несколько стихотворений представителю „Литературной газеты“. Тот выбрал „Рассвет“: „Это ведь Сталину посвящено, не правда ли?“ – Какому Сталину? Это стихотворение посвящено Богу, Богу. Звонит снова: „Извините, мы ничего напечатать не можем“…»

Варлам Шаламов. Пастернак

(запись разговора)

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о Тебе

Ни слуху не было, ни духу.

Всю ночь читал я Твой Завет

И как от обморока ожил.

Мне к людям хочется в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени.

И я по лестнице бегу,

Как будто выхожу впервые

На эти улицы в снегу

И вымершие мостовые.

Везде встают, огни, уют,

Пьют чай, торопятся к трамваям.

В теченье нескольких минут

Вид города неузнаваем.

В воротах вьюга вяжет сеть

Из густо падающих хлопьев,

И, чтобы вовремя поспеть,

Все мчатся недоев-недопив.

Я чувствую за них за всех,

Как будто побывал в их шкуре,

Я таю сам, как тает снег,

Я сам, как утро, брови хмурю.

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден

И только в том моя победа.

1947

«…Борис Леонидович сказал, что одна из самых трудных задач, с которыми столкнулась русская философия в начале XX века, состояла в определении настоящей позиции по отношению к Толстому и в связи с его „отлучением“…

Поэзия шла тем же путем, что и философия… Многие после непродолжительного увлечения «толстовством» возвращались к православию. Вообще пути «ухода» изучены лучше, чем пути «возвращения»…

Многое из того, что говорил Пастернак, казалось мне загадочным. Оно таковым и оставалось до той самой поры, когда был написан «Доктор Живаго», где главным как раз и является «путь возвращения»:

Эдуард Бабаев.

«Где воздух синь…»

«…Я уже говорил тебе, что начал писать большой роман в прозе. Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется „Мальчики и девочки“. Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи – мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным…»

Борис Пастернак – Ольге Фрейденберг.

Так причудливо тасуется колода. Поди разбери, отчего намертво впечаталась в память вторая часть стихотворения и напрочь забылась первая. Даже не забылась, как и не было ее. Помню, что в первый раз, читая "Живаго", вообще не обратила внимания на эти стихи. Тогда в восемнадцать: "Свеча горела на столе", "Я кончился, а ты жива", "С порога смотрит человек, не узнавая дома", "Маргарита" еще может быть. Перечитывала лет пять спустя, поплакала над трамваем, который обогнала старая немка Амалия Карловна: "она обогнала Живаго и пережила его". Стихи из синей тетради в конце книги - вспомнить любимое. И во второй раз медленные воды "Рождественской звезды" сомкнулись надо мной, подивилась, как могла не увидеть-не услышать-не почувствовать этого впервые.

А хлестнуло наотмашь "Объяснением". Даже могу восстановить: яркий зимний день, холодно, солнечно, много снега, все сверкает за окном. Читаю, скорее просматриваю: перевернуть страницу, разворот, ниже-ниже. Это начиналось в нижней четверти левого листа и немного захватывало верх правого. Мгновенно обожгло и все, что "до" перестало быть. Да и "после" уже неинтересно. Только это существует и, боже, как хорошо. Они расстаются, а он продолжает заботиться о ней, это ведь не мужицкий эгоизм, заставляющий что угодно сказать, лишь бы не видеть женских слез. "Разбередишь присохший струп весенней лихорадки" - это знать любимое тело и любимое лицо до мелочей, до "я помню все твои трещинки" позже у Земфиры.

И потом: "Сними ладонь с моей груди. Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, нас бросит ненароком". Если такое притяжение, к чему расставаться? Не понимаю. После демагогия про "Быть женщиной - великий шаг. Сводить с ума - геройство" и дурацкая привязанность слуг, с которой он век благоговеет. Вот это уже дежурные мужские отговорки. Или нет? Наверно нет, просто неудачная лексическая конструкция, форма отстраненности, которая кажется фальшивой после обнаженной чувственности начала. И безнадежный финал с ночью, сковавшей "кольцом тоскливым".

А все-таки, почему он уходит? Может все еще наладится? Думаете нет? Ну да, вряд ли, но там ведь на инерции можно еще длить и длить. Не хочет отчего-то. Так и прожила полжизни, не понимая. Не то, чтобы как-то напрягало, но сидело нечувствительной занозой. Сегодня нашла эти стихи, прочла первую часть и все поняла: "Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась". Любовь - патология, разрыв в жизни. Жизнь вернулась, потому что любовь ушла. А без нее длить отношения бессмысленно. Как-то так.

Я на той же улице старинной,

Те же люди, и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене манежа

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

Так же распинают чердаки.

Вот она походкою усталой

Медленно выходит на порог

И, поднявшись из полуподвала,

Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять все безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

Оставляет нас наедине.

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Нас бросит ненароком.

Быть женщиной великий шаг,

Сводить с ума геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

Весь век благоговею.

Но как не сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

Объяснение

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

Вечер смерти наспех пригвоздил.

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

Так же распинают чердаки.

Вот одна походкою усталой

Медленно выходит на порог

И, поднявшись из полуподвала,

Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять всё безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

Оставляет нас наедине.

Не плачь, не морщь опухших губ,

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Друг к другу вновь, того гляди,

Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,

Быть женщиной - великий шаг,

Сводить с ума - геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

Весь век благоговею.

Но, как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

Читаем вслух

Борис Пастернак - Жизнь вернулась так же беспричинно (Объяснение)

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

№ 4 Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

№ 8 Вечер смерти наспех пригвоздил.

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

№ 12 Так же распинают чердаки.

Вот одна походкою усталой

Медленно выходит на порог

И, поднявшись из полуподвала,

№ 16 Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять все безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

№ 20 Оставляет нас наедине.

Не плачь, не морщь опухших губ,

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

№ 24 Весенней лихорадки.

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Друг к другу вновь, того гляди,

№ 28 Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,

Быть женщиной - великий шаг,

№ 32 Сводить с ума - геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

№ 36 Весь век благоговею.

Но, как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

№ 40 И манит страсть к разрывам.

Obyasneniye

Zhizn vernulas tak zhe besprichinno,

Kak kogda-to stranno prervalas.

Ya na toy zhe ulitse starinnoy,

Kak togda, v tot letny den i chas.

Te zhe lyudi i zaboty te zhe,

I pozhar zakata ne ostyl,

Kak yego togda k stene Manezha

Vecher smerti naspekh prigvozdil.

Zhenshchiny v deshevom zatrapeze

Tak zhe nochyu topchut bashmaki.

Ikh potom na krovelnom zheleze

Tak zhe raspinayut cherdaki.

Vot odna pokhodkoyu ustaloy

Medlenno vykhodit na porog

I, podnyavshis iz polupodvala,

Perekhodit dvor naiskosok.

Ya opyat gotovlyu otgovorki,

I opyat vse bezrazlichno mne.

I sosedka, obognuv zadvorki,

Ostavlyayet nas nayedine.

Ne plach, ne morshch opukhshikh gub,

Ne sobiray ikh v skladki.

Razberedish prisokhshy strup

Snimi ladon s moyey grudi,

My provoda pod tokom.

Drug k drugu vnov, togo glyadi,

Nas brosit nenarokom.

Proydut goda, ty vstupish v brak,

Byt zhenshchinoy - veliky shag,

Svodit s uma - geroystvo.

A ya pred chudom zhenskikh ruk,

Spiny, i plech, i shei

I tak s privyazannostyu slug

Ves vek blagogoveyu.

No, kak ni skovyvayet noch

Menya koltsom tosklivym,

Silney na svete tyaga proch

I manit strast k razryvam.

J,]zcytybt

;bpym dthyekfcm nfr ;t ,tcghbxbyyj,

Rfr rjulf-nj cnhfyyj ghthdfkfcm/

Z yf njq ;t ekbwt cnfhbyyjq,

Rfr njulf, d njn ktnybq ltym b xfc/

Nt ;t k/lb b pf,jns nt ;t,

B gj;fh pfrfnf yt jcnsk,

Rfr tuj njulf r cntyt Vfyt;f

Dtxth cvthnb yfcgt[ ghbudjplbk/

;tyobys d ltitdjv pfnhfgtpt

Nfr ;t yjxm/ njgxen ,fivfrb/

B[ gjnjv yf rhjdtkmyjv ;tktpt

Nfr ;t hfcgbyf/n xthlfrb/

Djn jlyf gj}